пококетничала с ним девушка, а потом отвернулась (это ведь правда, Мэри, хоть и горькая), вот кровь у него и вскипела — не он первый так поступил, и по этим же причинам.

— О господи! Так, значит, вы не поможете мне, Джеб, доказать, что он невиновен? Ах, Джеб, поверьте: Джем никогда и никому не причинял зла.

— Раньше — нет. Но заметь, голубушка, я не стал думать о нем много хуже, хоть он и виноват.

И Джеб снова погрузился в молчание. Мэри несколько секунд размышляла.

— Так вот, Джеб, — сказала она наконец, — я знаю, что в этом вы мне не откажете. Думайте что хотите, только помогите, как если бы вы верили, что он невиновен. Предположим, что я знаю… мне известно, что он невиновен… это я высказываю только предположение, Джеб… что я должна сделать, чтобы доказать это? Скажите, Джеб! Не называется ли это «алиби», когда люди под присягой подтверждают, где человек был в то или иное время?

— Если ты знаешь, что он невиновен, самое лучшее было бы найти настоящего убийцу. Ведь кто-то это сделал — это же ясно. Если не Джем, тогда кто же?

— Откуда же мне знать? — пролепетала Мэри, испугавшись, что вопрос Джеба, возможно, вызван появившимся у него подозрением.

Но он был далек от таких мыслей. Он не сомневался, что Джем, отвергнутый и оскорбленный, пылая ненавистью, в минуту ослепления мог совершить убийство. И он был очень склонен считать, что Мэри известно это, но запоздалое раскаянье в легкомысленном поведении, приведшем к таким роковым последствиям, побуждает ее сейчас бороться за спасение друга своего детства, своего первого поклонника, от судьбы, ожидающей тех, кто проливает кровь.

— Если Джем этого не делал, тогда кто же? Ведь никому из нас это не известно. Будь у нас еще время, мы бы, может, что-нибудь и раскопали, но, говорят, его будут судить во вторник. Да и чего обманывать себя, Мэри: все улики против него.

— Я это знаю! Знаю! Ах, Джеб, но ведь алиби значит, что в час убийства он был где-то в другом месте. Подскажите, что я должна сделать, чтобы доказать такое алиби?

— Да, именно это и называется алиби. — Он немного подумал. — Надо спросить его мать о том, где он был и что делал в ту ночь: может, это подскажет тебе, что делать дальше.

Ему хотелось, чтобы кто-то другой взял на себя труд объяснить Мэри всю безнадежность ее затеи; к тому же он чувствовал, что ей надо дать возможность порасспросить людей и самой убедиться в том, в чем не могут ее убедить его слова.

Все это время Маргарет сидела молча, с сосредоточенным видом. По правде говоря, она была удивлена и разочарована, узнав, что Мэри кокетничала с мистером Генри Карсоном. Кроткая, скромная, сдержанная Маргарет не ведала, что значит обладать привлекательной внешностью и быть предметом всеобщего поклонения; она была так простодушна, что даже и теперь сомневалась, можно ли назвать любовью то робкое, нежное, бесконечно радостное чувство, которое она впервые испытала в присутствии Уилла Уилсона или даже думая о нем, а потому она и не могла понять, какие соблазны подстерегают тех, кто обладает красотой, тщеславием, честолюбием, желанием нравиться, — короче говоря, не понимала кокеток. Не представляла она себе и того, с какою силой у людей другого склада желание вступает в борьбу с принципами. Если сама она была убеждена в неправильности какого-либо поступка, это означало, что она ни за что не повторит его. И это ей почти не составляло труда. Таким образом, она просто не могла понять, как это Мэри, зная, что поступает дурно, стыдясь признаться в своем поведении подруге, все же поступала так. Маргарет считала, что Мэри обманула ее, и была глубоко этим огорчена. И она была склонна порвать всякую дружбу с Мэри, ибо та оказалась отнюдь не такой скромной, как положено быть девушке, да к тому же еще и двуличной — могла же она говорить о своих чувствах к Джему и одновременно поощрять другого поклонника, чьи намерения были весьма сомнительны.

И все же Маргарет пришлось вступить в разговор. Мэри внезапно вспомнила, что в ту ночь, когда было совершено убийство, или, вернее, на рассвете той ночи Маргарет дежурила у постели Элис. И, повернувшись к подруге, она воскликнула:

— Ах, Маргарет, ведь это и ты мне можешь сказать: ты же была у Элис, когда Джем вернулся ночью домой, правда? Нет, не совсем так, но ты пришла туда вскоре после того, как он вернулся. Ты не слышала, где он был? Он ведь вернулся поздно, и накануне, когда с Элис случился удар, ты еще чай у них пила… Ах, Маргарет, где же он был?

— Не знаю, — сказала Маргарет. — Постой-ка! Я вспоминаю, что Джем, кажется, провожал Уилла в Ливерпуль. Но так ли это, я ручаться не могу: столько всего произошло в ту ночь.

— В таком случае я иду к его матери, — решительно объявила Мэри.

Старик и его внучка не сказали ни слова — не стали ни давать ей советов, ни отговаривать ее. Мэри поняла, что ей нечего ждать от них участия, и решила действовать на собственный страх и риск — без помощи любящего друга. Она знала, что, если попросит, они охотно дадут ей совет, а больше для спасения Джема ей ничего и не требовалось. И все же она не без страха направилась к Джейн Уилсон — ведь она была совсем одна со своей тайной.

Глаза Джейн Уилсон опухли от слез; тяжело было видеть, как тревоги и горе изменили ее за эти двадцать четыре часа. Всю ночь напролет причитали они с миссис Дейвенпорт, сокрушаясь по поводу своих бед, снова и снова возвращаясь к самой страшной из всех — к той, которая нависла сейчас над миссис Уилсон. Мне трудно подыскать подходящее слово, но она даже стала как бы гордиться своим мученичеством, стала нарочно растравлять свое горе, получая наслаждение от страха за участь своего мальчика.

— Ты все-таки пришла, Мэри! Ах, Мэри, девонька, его будут судить во вторник.

И она разрыдалась — судорожные всхлипывания ее говорили о том, сколько слез она уже пролила.

— Ах, миссис Уилсон, не надо так расстраиваться! Мы его спасем, вот увидите. Не волнуйтесь. Они не могут доказать, что он виновен!

— А я тебе говорю, что могут, — прервала ее миссис Уилсон, несколько раздраженная тем, что Мэри, по ее мнению, так просто все решает, и немало раздосадованная тем, что кто-то еще может питать надежду,